Личность Мустая Карима как педагогический феномен

Менталитет народа, его образ в глазах других народов формируют лидеры — личности, которые представляют разные сферы человеческой жизнедеятельности:спорт, культуру, науку, политику… Личности, на которых равняется вся нация. Они и являются носителями нравственных стереотипов. Причём, чем больше таких личностей, тем сильнее национальный дух. Благодаря национальным лидерам и создаются оценочные категории. Это своеобразный срез общества.

Жизнь великого человека всегда привлекает внимание и современников, и отдалённых потомков — так естественно и сильно желание объяснить происхождение необыкновенных дарований, в чём бы они ни проявлялись: в математике, в философии, в общественной деятельности, в музыке. Но условия, создающие гениальность, остаются неуловимыми, несмотря на целые научные труды, посвящённые этому предмету. Биография гения не выясняет, почему и как данный человек стал гением — и именно потому, что гениями не делаются, а рождаются. Она только исследует условия, направляющие деятельность великого человека и её проявления. Эти условия распадаются на внешние и внутренние. К последним относятся характер человека и такие прирождённые свойства, которые не связаны с гениальностью,но оказывают влияние на её развитие. Внешними же условиями определяются многие особенности деятельности,главным образом в том случае, когда мы имеем дело с писателями, общественными деятелями или философами.Математики и естествоиспытатели в этом отношении являются более независимыми от окружающей их среды.

Гёте справедливо говорил, что талант развивается в тишине, а характер образуется среди житейских волнений. Характер Мустая Карима не в узком, а в самом широком значении этого слова проявлялся в его произведениях.

Мустай Карим — не святой человек. Его призвание в другом, его путь — это путь башкирского национального педагога и поэта. А поэт — натура действенно-созерцательная, отзывчивая на все проявления бытия, стремящаяся всё испытать, всё изведать в этом мире. Как башкирский человек, Мустай Карим наделён безмерной широтой и размашистостью натуры. Его жизнь — это горение и борьба как с несовершенствами и настроениями окружающего мира, так и с самим собой, со своими радостями и заблуждениями. Мустай Карим сполна принял в себя душу своего народа и всю жизнь трудится над её оформлением. И он имел полное право написать:

На крыле лебяжьем, на высоком,
Имя вывожу любви своей…
Я — могущественнее пророка.
Может, только Бог меня сильней!

Мустай Карим как личность, как символ своего народа является для молодёжи, особенно для учащихся, живым воплощением народной мудрости. В его словах: «…став учителем жизни, писатель не может перестать учиться у ЖИЗНИ. Но его учение представляется как переосмысливание её с целью улучшения и обновления», — улавливается убеждение о том, что мысль педагога зиждется на богатом житейском опыте родного башкирского народа.

Мустай Карим в истории современной отечественной литературы должен быть признан безусловным и глубочайшим знатоком ежедневной, домашней, обиходной философии нашего современника, её знатоком и выразителем. И не этим ли можно объяснить «загадку» стиля М. Карима: авторская речь в его прозе зачастую мало отличается от речи персонажей, следует как бы в том же духе, что и речь героев. Впрочем, эти наши теоретические обоснования того или иного своеобразного литературного стиля, как всегда, запаздывают. А отдельные точные наблюдения в этом вопросе давно уже сделаны. «Когда Толстой писал повести и рассказы из народной жизни, он употреблял народные выражения не только в языке действующих лиц, но и в авторской речи, — отмечает Н. Н. Гусев. — В рассказе «Три смерти» о молодом ямщике Серёге говорится: «Серёга живо скинул свои порванные сапоги». Если бы Толстой писал про барина, он бы не употребил выражение «живо скинул», а написал бы — «быстро снял». Толстой таким образом сам оправдывает замечание, сделанное им в дневнике 1853 года: «У писателей, описывающих известный класс народа, невольно к слогу прививается характер выражения этого класса».

В контексте проблемы, обозначенной в названии, интересным представляется отношение самого поэта к такой философско-педагогической категории как личность. На вопрос: «Что вы вкладываете в понятие личности?» последовал ответ поэта: «Личность — это творящее, изучающее начало. Это — незаурядность. Но не всякий творческий человек — личность. Я знаю очень крупных деятелей, которые достигли больших успехов, наделены властью, но мало кого из них я воспринимал как личность. На личности лежит какая-то незаметная печать. Это не связано ни с образованием, ни с опытом. Я помню пастуха из аула, я не помню, что он говорил, но я помню, что он имел особую притягательную силу. Нельзя сказать, большая или маленькая личность. Можно сказать, большой или маленький талант».

Как видим, по Мустаю Кариму, личность — это творец. Думается, не случайно поэт так обозначил личность, так как проблема созидателя в его творчестве занимает доминирующее место.

По свидетельству М.Н. Ломуновой, Мустай Карим гениев назвал достоянием всех народов, ибо сотворённое ими вобрало духовный опыт многих наций. Данное утверждение уместно и по отношению к башкирскому поэту, писателю и педагогу. Мустай Карим — личность, вышедшая далеко за пределы лишь национального достояния.

Концепция роли творца, утверждаемая писателем в его произведениях, обретает теоретическое обоснование. «Удел гениев таков, — говорит он, — что они, мыслью и деянием опередившие своё время, потом, после десятилетий и столетий освещаются светом, идущим к ним из будущего».

Светом, идущим из будущего, будет для миллионов молодых людей сама личность Мустая Карима. Его слова:

Лишь спутником собственной тени
На свете не буду я
стали пророческими не только потому, что

Сквозь лёгкость удач я джигитом летел
В исканьях я к мужеству шёл,
Но лишь от печалей, от слёз и потерь
Я голос поэта обрёл
а ещё и потому, что жизненные коллизии не сломали его:

Приходила вдруг беда,
Чтобы испытать меня…
Верил в солнце я всегда.
Без надежды не жил дня!
Без сомнения, слова поэта:

Сколько их, коней, не в белой пене,
А в поту натужном воз везут
дополняют автобиографические строки:

И так всю жизнь, рудой в горниле,
Железам в тигле!.. Как металл!..
Горел, сгорел — хоть и студили…
Любил и человеком стал.
Став человеком, гордостью и символом своего народа, он напишет:

В дороге — ноги. В песне — думы… Хочешь,
Прислушайся!.. Я по земле иду.
И днём — по солнцу и по звёздам — ночью
Свой путь определяю на ходу.
И путь, пройденный поэтом, был наполнен всем тем, что составляет жизнь. Почитаем самого поэта:

Со счастьем я не расставался,
В согласье с ним — пустился в путь…
Счастливыми я любовался.
Им не завидуя я ничуть.
Мир Мустая Карима, отмечает М. Ломунова, светел и тревожен. Зыбкая граница между лирическим «я» и личностью автора стирается почти начисто. Он нелегко живёт, герой поэта, сам поэт, потому что:

И бег стремительных счастливых дней,
И птичьи голоса, и шум лесов,
радость, и страданья людей —
Всё честный стих в себя вобрать готов.
Личность поэта притягательна для молодёжи по нескольким причинам. Во-первых, как признаётся сам Мустай Карим, он не тихий, беспечный жилец. «Я стучу, шумлю, спорю, критикую, даже возмущаюсь, ни от чего не отмалчиваюсь: таким образом, воюю за порядок в моём доме. Но я не ворчу, не злословлю, не сплетничаю, не фыркаю в кулак, это не моё, хозяина, дело…». Во-вторых, для него важно не что из себя человек представляет, а зачем живёт:

Сам себя я не спрашивал: кто ты таков?
Ты зачем здесь? — себя вопрошал я порою
Поэту очень близки, по его собственному признанию, строки Ф.Тютчева:

Не с сожаленьем, что прошло,
А с благодарностью, что было.
В-третьих, его готовность к поступку:

Достану, коль заставит жизнь меня,
Горячий уголь прямо из огня!
Буду жить, пока грохочут бури,
И гореть, как молния горит!
В-четвёртых, его стремление не только достойно жить, но и достойно уйти:

А смерть придёт — я смерть не обвиню.
Не первый я, и некуда мне деться.
Вот мне тогда упасть бы, как коню.
На состязаньях, от разрыва сердца…
С сожалением приходится говорить о вечных законах природы словами поэта:

Не нарушит силу роковую
Время — не колдун, не чародей…
Фронтовик, давным-давно стою я
В самой льготной из очередей
Несомненно, не слабость, а силу личности, такой, как Мустай Карим, составляет следующее человеческое качество — вера в людей (и не всегда порядочных). Он сам признаётся в этом:

Всем слезам я верю без оглядки,
В клятвах сомневаюсь я порою.
Пишу стихи и сказки в строчках мерных
Я для таких, как сам: для легковерных
«Я очень наивный читатель, очень верю всем вымыслам». И, быть может, именно поэтому из-под пера поэта вышли строки, выстраданные им самим:

Мгновения мне наносили раны,
Но годы даровали излеченье…
Вышеприведённые строки красноречиво подчёркивают и другие педагогические притягательные качества поэта, как скромность и добрая ирония. В сегодняшнем мире стяжательства и крайнего индивидуализма эти человеческие качества отодвинуты на задворки личностных качеств.

Поэт с некоторой долей иронии вспоминает о «пороках» своего детства. «Однажды, — пишет он, — из соседнего аула к нам приехал хаджи, только что возвратившийся из Мекки. По этому случаю отец пригласил самых уважаемых стариков аула во главе с муллой… В новой голубой рубашке, в длинных красных, в узкую белую полоску, домотканных штанах, глубоких резиновых калошах и тюбетейке я предстал перед аксакалами. Я уже знал, что мне делать. Только ждал намёка.

— Ну-ка, Мустафа, окажи своё почтение старейшинам чтением молитвы, — сказал отец.

Я прочёл, вернее, пропел одну, вторую, третью молитву. Попросили — ещё и ещё прочёл. Похвалили. Даже восхищённый хаджи сказал: «Афарин, сабый, афарин!» Моё тщеславие было вознаграждено, но мне казалось, что этого мало, что недостаточно удивить гостей, надо их поразить. Я был в азарте, меня душила жажда нового потока похвал».

Писатель не приукрашивает и не утаивает недостатки своего характера, «грехи» своего прошлого. Он искренен перед самим собой и перед нами.

Поэт не считает зазорным признаться в том, что в молодости «стихи писал, а сам мало читал», а также свои не совсем удачные экзамены при поступлении на Башпедрабфак, в результате которых сделал «сто двенадцать ошибок на сто слов в диктанте по русскому языку», но это не помешало ему быть зачисленным сразу на второй курс.

О своих первых шагах в литературе и поэзии Мустай Карим тоже не в восторге: «До двадцати лет я писал, в основном, по готовым газетным образцам, каковые, разумеется, не всегда были лучшими образцами поэзии», «… я хорошо помню, что даже юношей не очень-то восхищался своими «творениями». «С грустью вспоминаю я младенческую пору своего творчества. Тогда мои «произведения», ещё слепые, лежали в колыбели».

Педагог оставил для истории и воспоминания об одном чишминском ораторе, который на всю жизнь насторожил его против перехлёста: «… Один досадный случай на всю жизнь врезался в мою память. Шёл районный слёт юных корреспондентов. На заключительном вечере я прочитал своё стихотворение. Потом один солидный дядя, подведя итоги слёту, начал без меры хвалить меня. Он говорил, что мои стихи известны не только в Кляше и райцентре Чишмы, но уже и в самой Уфе. Мне было отлично известно, что в Чишмах меня слушали впервые, да и то не очень внимательно, а в Уфе о моих стихах вообще не имеют понятия. Я сидел, опустив голову,как будто украл, присвоил чужое, мне неположенное».

В другом случае поэту было неловко по поводу уже другого эпизода, исходившего от него самого. «Вспоминание об одном случае, -читаем мы, — связанное с этим фильмом («Салават Юлаев». — И. В.), нет-нет да и саднит душу. Дело было так. Режиссёр Яков Александрович Протазанов(о том, какой это был великий кинематографист, я узнал только годы спустя) привёз фильм в Уфу и после просмотра в кинотеатре «Октябрь» организовал обсуждение. Принял в обсуждении участие и я. Даже с критикой выступил: тема дружбы народов, видите ли, неправильно раскрыта. Оттого, дескать, что Салавата с Оксаной вместе на сеновале покажем, дружба народов ещё не получит верного отражения. Никто мне не возразил — и я решил тогда, что саму правду-матку выложил, а с ней не больно-то поспоришь. Только потом уже понял: критика моя до того,видно, была примитивной и бестолковой, что от неё попросту отмахнулись. Ей-богу, до сих пор стыдно».

В продолжение разговора о самокритичности башкирского поэта мы можем привести и этот эпизод из его жизни. «В одном из вечеров, — вспоминает педагог, — он (К. Симонов. — И. В.) пригласил на застолье в ресторан «Метрополь» арабскую и индийскую делегации. Среди гостей вместе с Николаем Тихоновым было несколько советских литераторов, в том числе и я. Представляя нас зарубежным гостям, Константин Михайлович обо мне сказал:

— Он, как я, комбайн: поэт, драматург, прозаик.

Какой я прозаик и драматург? Написал всего две пьесы и одну повесть для детей. Я промолчал. Только потом, когда дали мне говорить тост, я внёс свою поправку: «Я не комбайн, а, пожалуй, гусь, который немного ходит, немного плавает, немного летает…»

О фронтовых своих годах он также немногословен. Больше пишет о других. О себе же крайне скупо: «Я никаких громких подвигов на фронте не совершил. В ночной разведке «языков» не брал, вражескую амбразуру своим телом не закрывал, из снайперской винтовки фашистов не «щёлкал», с гранатой не бросался на танк. В яростную атаку не поднимался. На войне человек сам себе занятие не выбирает. Я был связистом. Был чернорабочим войны».

Забавный случай, связанный с войной и одной из отрицательных черт характера, доносит до нас поэт. Он благодарит майора Фомичева, своего однополчанина, за то, что своей крайней склонностью к мату научил не материться и своим матом он, как пишет поэт, выбил у него страх. Мустай Карим был не только «чернорабочим» войны, но и своего творчества. Ему принадлежат слова: «Жду всю жизнь, когда придёт ко мне вдохновение. Но когда я кладу на стол белый лист, испытываю, прежде всего, большую робость, даже страх. И вот написана первая строка. Я начинаю жить в другом мире, в другом измерении».

Я белый лист кладу перед собой
Бумаги чистой
И чёрный карандаш, что к ней судьбой
Навек причислен.
Карандаш придётся очинить,
Берясь за дело,
Но не спеши, рука моя, чернить,
Лист этот белый!
А чуть позже педагог признался: «Работаю всегда на пределе моих возможностей, моего знания… Десятилетиями писать эпопеи не смог бы… У меня недописанных вещей почти нет; жалко, после меня ничего и не обнаружат». В свете сказанного приведём ещё одно четверостишие:

Проходит жизнь — в событьях крупных
И в суете ничтожных дел:
Сказать по правде, недоступных
Вершин пока не одолел…
Вот пример для подражания. Примером для подражания является и такое вот отношениек своей работе. «Обычно с законченной работой, пишет поэт, — расстаюсь быстро и почти никогда не возвращаюсь к ней. И не по лености, а по той причине, что вернуться к сделанному -для меня значит всё начать сызнова. И если бы не заставлял себя уходить от сделанного, то наверняка всю жизнь писал бы одни и те жепроизведения. Никак не могу приучить себя перешагнуть через неподдающуюся строку в надежде позднее вернуться к ней. Если же споткнулся о строку, то не способен идти дальше, пока не одолею её, пока не смогу убедить себя, что строка отработана честно».

С очень высокой мерой ответственности подходит поэт к результату своей работы: «… когда я работаю, кажется: вот будет здесь одно неточное, неискренне слово — нарушится гармония мира. Этим я вовсе не утверждаю, что я неповинен в нарушении «гармонии мира». Я не обольщаюсь, что слово мне подвластно до конца, но чувствую ответственность перед ним пока ещё не высказал»

Самокритичное отношение к себе и к своим поступкам и словам поэт сохранил и на склоне лет. Обратим на это внимание. «Порой бывает так, что выпустил молодой человек маленькую книжечку и уже просится в члены Союза писателей. Виноват, таким порою сам помогал. Став членами Союза, она так и не стали писателями. Я думаю, что это и мой грех. Сегодня с высоты моего возраста я могу честно покаяться в том, что не всегда помогал тем, кто в этом особенно нуждался… Много отнимали у нас сил и времени ремесленники от литературы…И здесь я грешен».

Во взаимо пониманиях поэта с товарищами по перу, с окружающими его людьми, конечно же, имели место и те явления межличностного характера, которые им описаны очень мудро:

Я умному тайну открыл,
Доверил ему свои боли,
И тут же по собственной воле
Он в сына меня превратил.
Я глупому тайну открыл,
Доверил я глупому тайну,
И он меня сразу случайно,
Невольно в раба превратил.
В этом же ряду стоят другие раздумья поэта:

Я вчера под хмельком похвалил молодого поэта,
Только зря похвалил. Он нисколько не стоит похвал.
А проснувшись наутро, я с ужасом вспомнил про это
И себе оправдания даже в вине не сыскал.
Выступая на сессии Верховного Совета БССР в 1991 году, Мустай Карим заметил: «Вникните в мою не столь умную речь и приходите к своим умным решениям, ибо вы, уважаемые депутаты, высшая инстация общенародной справедливости и правды». Так может сказать только человек, знающий цену словам и поступкам и уверенный, что его правильно поймут.

Мы правильно понимаем также откровенные признания поэта о чувстве страха, которое посещает каждого человека на разных этапах его жизни. Мустай Карим поведал нам как раз об этом чувстве, испытанном им в годы войны. «Там, на фронте, — признаётся он, — понял, — чтобы победить врага, нужно было прежде всего победить в каждом из нас расхлябанность, отрешиться начисто от благодушного настроения. Нужно было, наконец, победить личный страх и трусость. Я не верю людям, которые говорят, что не ведают страха, что на войне они ничего не боялись. По-моему,нет в природе таких людей.

Первый раз я испытал страх в 1942 году. Бой идёт на картофельном поле. Первый в моей жизни бой. Я лежу на земле, и страх овладел мной.Мне и через сорок с лишним лет не забыть этого чувства, и я не стыжусь этого. Тогда мне казалось, что все пули и снаряды, которые летели вмою сторону, и свист которых слышал, все попадут в меня. И в тот момент мне казалось, что никакая сила не заставит меня подняться от земли. Но вот прозвучала команда и я, преодолевая страх,оторвался от земли и вместе со своими товарищами бросился навстречу врагу, навстречу смерти, навстречу победе…Главным здесь, на мой взгляд, является преодоление страха.

Позднее, в 1944 году, когда я уже был военным корреспондентом, получил задание перебраться на правый берег Днестра, где на узком плацдарме закрепились наши храбрецы и вели отчаянные бои. Река простреливалась. Не успели мы с лодочником отплыть от берега, как вокруг нас появились фонтаны брызг, вражеские пулемёты обстреливали нас. Боялся ли я тогда? Конечно боялся. Мог ли повернуть лодку назад? Конечно мог, но не повернул. Возможно, никто бы нас и не осудил. Но чувство долга, порученного задания заставили нас преодолеть страх. Мы добрались до наших и успешно выполнили задание редакции». Вероятно, эти чувства послужили поводом и для других строк:

Я вспоминаю самый первый бой:
Страх охватил меня… А ведь когда-то
Казалось мне, что я храбрец, герой,
Когда касалось дело мелких схваток.
Весьма своеобразным и оригинальным является и шуточное высказывание поэта о себе: «Я просто стараюсь никогда не говорить глупости, и все думают, что я — мудрый».Такое, наверное, позволяют себе истинно мудрые личности. Вспомним Р. Гамзатова с его иронией: «Раньше я был молодой и красивый. А теперь просто красивый». Если вышеприведённые слова М. Карима можно отнести к категории шуточных, то его утверждения:

Подлинной цены венцам и людям
Так и не узнаю, может статься.
Но ширятся день ото дня
Границы мирозданья:
Растут сомненья у меня,
Растёт моё незнанье
из разряда философских.

Из всего перечисленного писатель извлекает педагогические истины, поражающие одновременно простотой и удивительной глубиной содержания. Такими истинами являются его отношения с теми, кто его окружает. Поэт с признательностью говорит о тех, кто ему помогал в этой жизни:

Тайнами — по совести, по чести —
Я делюсь со всеми, не таюсь.
«Всему, — пишет он, — что я знаю и умею, меня научили люди. Мать учила ходить, брат Муртаза — ездить на коне, Мухаррам, сын Курбана, — плести лапти, тот же брат Муртаза — читать и выводить первые буквы, солдаты — терпению, Тукай и Пушкин — писать стихи. Долголетняя дружба с моими сверстниками и старшими современниками, такими, как поэты Сайфи Кудаш и Николай Рыленко, Расул Гамзатов и Михаил Дудин, Кайсын Кулиев и Назар Наджми, учила и учит меня быть мужественным, сдержанным, добрым и беспокойным, быть правдивым в помыслах и верным в поступках. С переменным успехом учусь у жены моей, Раузы, быть оригинальным и неленивым». Мустай Карим признаётся, что на него большое влияние оказали произведения Габдуллы Тукая и Александра Сергеевича Пушкина. Не в меньшей мере на формирование его личности оказали влияние окружающие его люди, родственники, знакомые, друзья. Неизгладимые впечатления оказала Старшая Мать. «Причём воспитывала раскованно, по мелочам не придиралась».

Уже став известным писателем и поэтом, Мустай Карим не скрывает, чьим мнением он дорожит: «Всегда хотел бы слышать отзыв Твардовского, он никогда не хвалил моих стихов и только иногда их печатали в журнале «Новый мир». Однажды он сказал мне о какой-то строке: «Это от лукавого». Я всегда помню эти слова.

Очень дорожу мнением Чингиза Айтматова, Гавриила Троепольского. Это люди, не похлопывающие по плечу, — они просто скажут: «Читал». Потрясла меня фраза одного очень уважаемого мной писателя. Прочитав мою повесть, он сказал: «Спасибо, отдыхал на правде». Лестно, когда скажет добрые слова Кайсын Кулиев, прочитав вещь в оригинале; ценю отзыв Михаила Дудина. А Расул Гамзатов при встрече повторит какую-то твою строфу или фразу». И поэтому поэт считает, что ему с друзьями повезло:

Что ж, доброй ночи, прошлое!
Дорогам Твоим — поклон,
За всё — спасибо им…
Мне повезло. Мне повезло во многом,
Не знаю, повезло ль со мной другим.
И каждому из нас хотелось бы, подведя некоторый итог, сказать, как поэт:

И верю потому — в раю, в аду,
Смотря куда я всё же попаду,
Сторонников своих везде найду…
Вспоминая своё детство, поэт часто, как признаётся, видит себя едущим или идущим. Дороги, утверждает он, делают людей лучше и добрее, человек в дороге старается больше проявлять своё хорошее, глубже прячет дурное. В пути «особенно ощущаешь свою нужность другим и необходимость других себе. Дороги — как текучая вода, она очищает всё, что в неё попадает, то, конечно, что поддаётся очищению».

Педагогический феномен личности Мустая Карима заключается и в его душевной раскованности, притягательности его натуры.

Поэт убеждён в том, что человек, имеющий отношение к творчеству, может обрести себя как художник. «Тогда, когда он будет ощущать боль другого, когда эта боль станет его болью», «… только полнота ощущения боли и радости людской делает человека поэтом». А чтобы разглядеть чужую боль писателю необходимо «беседовать с читателем с глазу на глаз. А при таком способе общения ни к чему кричать или, хуже того, разглагольствовать. Писатель должен говорить только самое нужное, во что он верит всем сердцем, что родилось огромным душевным напряжением, «волей, продиктованной ему живой жизнью». Мустай Карим говорит, что свою роль писателя будет считать выполненной, если его книга «прибавит человеку чуть-чуть тепла, добра, терпимости», если от общения с ним человеку «станет чуточку легче перенести недуг или горе».

Ильяс Иштуганович Валеев, профессор.